О, господи, какая же она дрянь... Стерва... Сволочь, мразь, гадина...
– Александро, дорогой. Доброе утро...
Доброе утро... Сколько нежности, заботы вкладывает она в эти слова. И с закрытыми глазами я вижу эту ангельскую улыбку, это умиление на ее лице. Сколько злобы и желчи скрываются за ними. Она уверена в том, что ничего доброго не ждет меня сегодня утром, впрочем также как и днем, вечером, ночью. Все как вчера, позавчера, неделю, месяц, год назад...
Доброе утро... Она знает как я люблю сон, и поэтому будит меня прежде, чем зазвонит будильник. Каждый раз она находит вполне убедительный и даже благой для этой экзекуции повод. И я уже давно сам просыпаюсь до будильника. Лежу и с ужасом жду, жду, сейчас она скажет:
– Александро, дорогой. Доброе утро...
Потом она пойдет в ванную и запрется у меня перед носом.
Что она там делает все это время? Может, просто сидит на стульчике, смотрит в зеркало на свое довольное отражение, ловит в тишине участившийся стук моего сердца, представляет гримасы моего раздраженного ума, беззвучно смеется?
Каждый раз она выходит из ванной в тот самый момент, когда я, проклиная все, направляюсь вниз по лестнице. Она кричит мне в след:
– Александро, дорогой. Надеюсь, я тебя не задержала. Ведь ты еще успеваешь...
Я замираю на ступенях. Не нахожусь, что сказать. Ведь все так просто, так очевидно. Я возвращаюсь. Конечно, в шкафчиках снова перестановка. Что я не найду сегодня? Не вижу зубной пасты.., слава богу, крем для бритья на месте... Бритва? Нет, вот она... Интересно, первый ли я сегодня ей пользуюсь?..
Я уже взведен, начинаю придираться, искать то, чего не было.
Она знает, как основателен я в приеме пищи, как люблю неторопливо завтракать, обдумывая предстоящий рабочий день во всех подробностях. Поэтому она не торопится с завтраком. Я бы сам готовил его с большим удовольствием, но:
– Александро, дорогой. Я же должна делать твою жизнь легче и приятнее...
Она всегда только начинает готовить, когда мне уже нужно выходить. Глядя, как она меланхолично намазывает масло на хлеб, как роняет на пол тщательно слепленный бутерброд, я вколачиваю себе в горло неразрезанную булку. Вливаю стакан чая, обжигая глотку, и бегу, бегу вниз по лестнице к машине, стараясь быстрее покинуть этот дом тихого семейного ужаса.
В выходные же дни я никуда не тороплюсь. Я тяну завтрак, сколько могу, по сто раз пережевывая каждый кусок хлеба, яйца, салата. Пью мелкими-мелкими глотками давно остывший кофе. В конце концов меняю его, но и новый кофе остывает так быстро.
Как могу я оттягиваю момент, когда Люси решит, что я закончил свою трапезу, и произнесет натянуто томным голосом:
– Александро, дорогой. Может займемся любовью?
Она права в том, что позволяет мне прожевать и проглотить мой завтрак. Это не дает мне подавиться и разом кончить все мои мучения. Хотя в эту минуту я готов поперхнуться и глотком воздуха – с ней заниматься любовью?
Молча и торжественно, как на каком-то обряде, она заводит меня в нашу спальню. Бережно и неторопливо стягивает с себя все одежды, аккуратно развешивает и расправляет в шкафу на плечиках, складывает на полках. При этом всячески отвергает мои робкие попытки помочь ей, притронуться к ней, обнять, поцеловать. Потом она укладывается на кровать, предварительно сняв с нее и тщательно сложив покрывало, разводит свои ноги и, поворачивая голову на бок, скорчив личико великомученицы, высокопарно произносит:
– Александpо, дорогой. Пpиди ко мне...
Когда я наблюдаю этот процесс, во мне умирает мужчина. Будто меня пинают в пах, и мой стройный крепыш корчится от невыносимой боли, становится безвольными, беззащитным, ни на что не годным, ничего не желающим.
Она знает это. Я вижу по подрагивающим кончикам губ, по легкой испарине, выступающей на ее красивом и холодном животе. В этот момент она достигает, по-видимому, одной ей понятного оргазма.
Все друзья и знакомые завидуют мне черной завистью. И я сам себе завидовал. Я любил таких женщин... Миниатюрная, с точеными ножками и грудками, с грациозными кошачьими повадками, с таким милым личиком и такими pаспахнуто-удивленными глазами. Тонкие губы, короткая стрижка, длинные холеные пальцы, вызывающие своими прикосновениями священный озноб.
Когда я только познакомился с ней, ухаживал и готовился к свадьбе – она не позволяла мне спать с ней до этого события, ссылаясь на традиции семьи – я представлял себе, как целыми днями буду трахать ее. Трахать там, где это только можно делать.
В спальной, разметав подушки и одеяла, наполовину свалившись в экстазе с кровати...
В саду на траве как Адам и Ева, наедине со всей планетой, на виду у всей вселенной...
В ванной среди теплых вздымающихся клоков пены, под потоком теплых упругих струй воды...
На кухне, на обеденном столе, потеснив столовые приборы и уронив на пол специи...
В подвале, отыскав среди рухляди боле менее подходящую взлетно-посадочную площадку...
В прихожей, вернувшись с вечеринки, горя желанием и нетерпением... В мастерской, на верстаке среди груды стружек, источающей еще один природный запах...
В гостиной, на кресле, пока гости осматривают библиотеку...
На балконе, после заката, шагая в наслаждение как в пропасть, ощущая высоту и призрачность воздуха...
У бассейна, настигнув ее после гонки у бортика, вытолкнув вверх, овладевая ею разгоряченной и мокрой...
Как я хотел сжимать эти укрытые ото всех груди, забрасывать на плечи эти недосягаемые ни для кого ноги. Я представлял себе, как она будет всасывать меня в себя, как будет сладко стонать, кусая и царапая меня от восхищения и восторга. Удивленный мир будет отражаться в ее удивленных глазах.
Но в ту долгожданную, в ту разъедающую мое воображение, в ту самую новобрачную ночь она молча отстранила меня от себя, бережно и аккуратно разобралась со своим одеянием, легла на кровать и раздвинула ноги, повернув голову на бок, скорчив то самое личико великомученицы. В ту ночь я получил свой первый удар в пах.
Затем я стал получать их регулярно по выходным. Когда я спал с ней последний раз? Лет пять назад? Да, я тогда изрядно надрался... Каким же тошным было пробуждение...
При всей своей неспособности быть партнершей, она целые дни посвящает уходу за собой, стараясь быть привлекательной, обворожительной, сексапильной. Тени. Пудры. Кремы. Помады. Гели. Краски. Лаки. Маски. Стрижки. Бритье. Массаж. Ванны и ванночки...
Сколько раз я задавал себе вопрос: зачем она это делает? Не для меня. Любовников у нее нет – я нанимал частного детектива. Не для работы, ведь большую часть времени она проводит дома. Для себя? Ей нравится быть красивой для самой себя? Ловить свою красоту в восторженных глазах окружающих? Одаривая мечтой, обещанием, не предоставлять на деле ничего? В этом она находит удовольствие?
На какой же крючок я поймался. Красивое, образованное, манерное, обворожительное чудовище.
Она хороший охотник. Как я не понял этого сразу. Я был ослеплен, оглушен. Опьяненный самец, хомо сапиенс, надеющийся на взаимность. Я был польщен, когда она выбрала именно меня. Нет, я всегда ценил себя достаточно высоко, но я был польщен, сознаюсь, был польщен. О, человеческое тщеславие...
А она действительно охотилась. В толпе поклонников она отыскала меня. Достаточно известного, богатого и перспективного для родственников и знакомых. Достаточно интеллигентного – для себя. Она знала мою доброту и мягкость, то, что не смогу противостоять ее нежной твердости, мягкому напору, скрытой наглости и хамству, застенчивому цинизму. Знала: я никогда не позволю себе ни одного грубого слова или жеста, никогда не замахнусь и не ударю. Она сможет использовать меня безнаказанно.
И она оказалась права. Я действительно тот, кого она искала. И вот стою перед ней: здоровый и неглупый, вместе с тем совершенно безоружный мужик. Сношу все ее издевательства и оскорбления, и ничего не могу сделать. Не знаю как с нею бороться. Я в тупике, я в отчаянии. Я не хочу прожить так весь остаток своей жизни. Но она каждый день говорит мне:
– Александро, дорогой. Мы будем жить долго и счастливо...
Она не оставляет меня одного. Даже если я закрываюсь в своем домашнем кабинете, через считанные минуты она разбивает мое уединение, пощелкивая ногтем по двери:
– Александро, дорогой, ты еще здесь?...
Да, она преследует меня по всему дому. С пачкой своих чертовых журналов о моде. Она... критик мод, ведет колонку в одном их этих псевдоэлитарных журналов. Его издает ее папаша и надо отдать должное этому мужчине – он не уступил ей весь журнал. Он не доверил ей даже штатной должности. А так она не приносит никому (кроме меня) особого вреда, ваяет свою колонку целый месяц, гоняясь за мной со стопкой журналов по всему дому. В подвале, в саду, в мастерской, в прихожей, в ванной, на кухне, в спальной, в гостиной, на балконе, у бассейна. Всюду она настигает меня:
– Александро, дорогой. Послушай, пожалуйста... Ты же знаешь, как я дорожу твоим мнением...
Сначала она увлекалась спортом. Разъезжала по кортам и площадкам, брала интервью у мускулистых философов. Сама пыталась махать клюшкой, пыхтеть в тренажерном зале. Однако запах пота был ей предельно противен. И она обернулась к моде.
Теперь, после совместного с нею посещения журналистских сборищ, я знаю, что мода и спорт в журналистике – скопище бездарных людей. В этих отделах засилье невеж, прикомандированных сильными мира сего: родственники, любовники, любовницы, родственники любовниц и любовницы родственников. И еще, там на десяток этих душевных уродов в оболочке леди и джентльменов всегда найдется один болван, отдувающийся за всю эту публику перед редактором. За этих снобов, слоняющихся по чемпионатам и светским тусовкам, перемывающих косточки знаменитостям и друг другу.
С какой скоростью я улепетываю утром на работу и как тащусь вечером домой. Что ждет меня сегодня? Тоже самое, что и вчера. Демонстрация купленных сегодня тряпок? Просмотр и разнос фотографий манекенщиц в журналах? Чтение нового варианта ее статьи о моде?..
Пожалуйста, я готов смотреть, слушать, внимать. Я целый день готовился к этой встрече. Я стоически перенесу этот вечер, также как и все другие вечера.
– Александро, дорогой, поговори со мной...
Только не это... О чем, дорогая? Солнце мое отмороженное, о чем мы можем говорить с тобой? Моя работа не интересна тебе. Мои увлечения, привычки – моветон, варварство, пережитки, плебейство... Мои друзья – серость на серости... Соседи – предел тупости... О моих родителях? Уволь... О твоей бедной мамочке, которой не довелось увидеть счастья своей дочери? Говорят, что ты на нее как две капли... Конечно, ее жаль, но... О тебе? Можно, но только оч-чень осторожно... Конечно, люблю... Ну, не плачь, пожалуйста... Счастье мое... Как ты могла подумать... Ты самая-самая... Только ты... Только с тобой... Только в тебе...
О твоем отце? Не говорим, хотя достойный мужчина... Да, об этой наглой массажистке говорить не будем... О твоих подругах? Да, я слушаю, очень интересно... Неужели таки купила?.. Да, он подлец... Благородный с виду... А его мать... Да, слушаю... А отец казался человеком с душой... Да, она сама хороша... Да-да, именно выпендрилась, кичилась... Именно, по заслугам... Вот у нас по другому... Да, ты идеальная жена... Да, как хорошо у тебя все получается...
У меня болит голова. Я иду в спальню, зная, что меня ждет еще одна кошмарная ночь. Когда-то я спал как убитый, здоровым сном здорового человека. Но у нее-то бессонница... Она будит меня по десять раз за ночь, ласково уговаривая перестать храпеть. Я в тысячный раз прошу выгнать меня в другую комнату, но:
– Александро, я не смогу уснуть без тебя...
И я провожу ночь в каком-то бреду, вздрагивая, ворочаясь. Я боюсь заснуть. Ведь, это означает быть тут же разбуженным ею...
Тщетно пытаюсь вспомнить, о чем мы говорили с ней до свадьбы. Помню как первый раз притронулся к ней, когда мы танцевали. Помню, когда я поцеловал ее в первый раз в эту целомудренную щечку. Помню, как впервые осмелился представить ее в своих объятиях. Но о чем, о чем мы говорили эти восемь месяцев нашего знакомства? Не могло же желание убить во мне разум? Я ведь должен был знать, что мне предстоит не только спать с этой женщиной. Говорить, думать, спорить, принимать решения... Или я думал, что все сложится само собой, естественно, также просто, как у всех...
И вот результат. Она естественна, она в своей стихии. А я? Какого черта я терплю эту холодную, распоряжающуюся мною куклу? Но что мне остается делать? Это сладкое слово – развод? Увы, только фига в кармане, только мечты, грезы, мираж в виде одинокого странника.
Она ни за что не даст мне развода. Она не допускает даже самой мысли о разводе. Она не понимает, как это пришло мне в голову.
– Александро, дорогой. Разве мы не счастливы?..
Наверное, она действительно счастлива. Наверное, это ее действительное представление о браке: получать удовольствие, терзая другого. Если она всю жизнь ждала этого момента, то, конечно, ни за что на свете не расстанется с такой возможностью.
Ее семья ее поддержит. Моя скорее всего тоже. Не поймут друзья, знакомые, сослуживцы. Не рассказывать же и в самом деле на каждом углу, как она меня изводит, каждый день, каждый час, каждую минуту, из года в год...
Кто мне поверит? Она так красива, так внимательна и заботлива к гостям, к моим друзьям и знакомым. Как она преображается в присутствии посторонних. Играет с детьми, болтает с женщинами, волнует мужчин, прижимаясь ко мне – в ее глазах столько вселенской любви.
И все счастливы и спокойны за меня. Она и они счастливы. Все счастливы. Все, кроме меня. Или за счет меня? Или во мне? Как я устал.
– Александро, дорогой. Ты слишком много работаешь...
Это не работа изнуряет меня. Это наша с тобой совместная жизнь. А работа, работа – это единственное, что еще держит меня на плаву. Это мой спасательный круг. Когда я, обессиленный в волнах безбрежного семейного океана, готов пойти ко дну, я вспоминаю о работе, об этих десяти-двенадцати часах без тебя, Люси...
Работа... Ее малые и большие проблемы, бросающие многих в истерику, в шок, лишь закрывают на время лицо моей жены, ее голос, ее жесты...
Работа... Раньше она позволяла мне прятаться от Люси. Я напрашивался в командировки, даже в те, в которые никто и никогда не хотел ехать. Я оставался в грязных цехах с рабочими, ища неполадки в машинах. Подменял тех счастливчиков, что стремятся к семейному очагу. Я всячески оттягивал свое возвращение домой.
Чего я этим добился... Начальство стало так ценить меня, что больше никуда не отпускает. Для работы в цехах мне дали в подчинение целую толпу сотрудников. Для меня лично выделили отдельный кабинет, в котором я теперь с ужасом жду, что вот сейчас зазвонит телефон:
– Александро, дорогой. Ну скажи, что ты меня любишь...
И мне некуда и незачем идти из этого чертова кабинета. И она это знает. Она звонит по несколько раз на дню:
– ...ты думаешь обо мне?
– ...ты скучаешь?
– ...ты рад меня слышать?
Принимая мой измученный вид за особое старание и напряжение на работе, начальство предоставило мне внеочередной отпуск. Оплаченный за двоих: "Вы заслужили побыть с женой побольше...".
Я мечтал об отдыхе, но с ужасом представлял его совместным с нею. И вот семь дней в одном номере. "Ты меня любишь?.." Модные журналы. "Александpо, дорогой.." Без работы. "Займемся любовью?.."
И именно там, в этом чертовом гостиничном номере я нашел успокоение. На исходе первого же дня совершенно бешенный, я вдруг загляделся на вазу у окна и потом внезапно перевел свой взгляд на затылок благоверной супруги. Необходимость расчета траектории и силы удара успокоила меня, предала ясность мыслям, а возможный результат принес долгожданный душевный покой.
Взвесив на взгляд вазу, медную с толстым дном, я четко, во всех деталях представил себе как поднимаюсь с кровати, делаю шаг, другой. Беру вазу, чувствую ее тяжесть, укладываю в ладони, крепко обжимаю горловину пальцами, размахиваюсь – ваза опускается на рыжий крашеный затылок. Хрясть... Она вздрагивает и беззвучно валится на пол. Я в восторге вскидываю руки, подпрыгиваю что есть мочи и ору, ору победный вопль первобытного человека...
– Александро, дорогой. Ты кричал, тебе что-то приснилось?
Это не сон. Это бред. Это наваждение. Я не убийца, не садист, не насильник. Я не терзал в детстве братьев наших меньших и дрался только защищаясь. Но это ведь тоже защита... Если бы она напала сейчас на меня с ножом в руке, ранила меня, а я в ответ убил бы ее этой вот вазой, то суд, возможно, и оправдал бы меня. Но какая разница ножом, топоpом или словом, поведением, быстро или медленно? Увы, ни один суд не воспримет то, что долгие годы она медленно и наверняка убивает меня: разрушает мое некогда крепкое здоровье, раскачивает нервы, растлевает мозг.
Она источает яд. Я чувствую это. Целыми днями я дышу отравленными парами ее тела, ее души, ее ума. Друзья и родственники видят этот дивный цветок, а я, сорвавший его, дышу отравленным ароматом. Глядя на нее, думая о ней, я чувствую как меня дурманит этот яд, как я меняюсь. В моих глазах появляется блеск безумия, в голове моей – несвойственные ей мысли. И мне кажется, что в эти минуты долгого нахождения вне общества – только наедине с нею, я способен на поступки, несвойственные мне. И если что-то лишит меня работы, моих редких встреч с родными и знакомыми, когда тело и мысли избавлены от дурмана, я умру отравленный ею...
Я замечаю, как медленно, но верно становлюсь сумасшедшим, душевным калекой. Еще немного и я запросто смогу умереть – и это будет несчастный случай или в результате тяжелой и продолжительной болезни. И ее никогда не осудят. Более того. Ее будут жалеть, ей будут сочувствовать. И сама она будет стоять в черном платье у моей могилы с совершенно искренними слезами на глазах:
– Александро, дорогой. Как я любила тебя...
Нет, только не это. Я убью ее раньше...
Эта мысль позволила мне расслабиться. Я даже улыбнулся и посмотрел на себя в зеркало, чего давно не делал в середине дня. Более того, впервые за несколько последних лет я пpигласил ее на ужин в ресторан.
Мысль о ее убийстве позволила мне выжить, пережить этот совместный отдых, вернуться на работу и даже услышать от коллег:
– Отдых пошел вам на пользу...
Да, я вновь почувствовал вкус к работе. Из кабинета улетучилась наполнявшая его неотвратимость пришествия Люси. Временами я вообще переставал о ней думать. Теперь я не вздрагиваю и не бледнею, когда она звонит. Нет, я расслабляюсь, устраиваюсь поудобнее в кресле и представляю ее на электрическом стуле, говорящей мне:
– Александро, дорогой. Неужели ты меня не любишь?
Я отчетливо вижу ее нагое, дрожащее на сквозняке тело, ее разведенные, опутанные проводами ноги. Ее напряженные холеные пальцы, ухоженные ногти, впившиеся в подлокотник. Ее всклокоченную, покрытую ремнями и электродами голову. Ее лицо великомученицы. И глядя в ее еще незашоренные распахнуто-удивленные глаза, я отвечаю:
– Нет, не люблю, не люблю, не люблю...
И жму, жму кнопку замыкания...
– Вы меня вызывали?
Отзывается на звонок секретарша...
Дома я продолжаю упиваться своими мыслями.
Я подкрадываюсь к ней сзади и накидываю на ее шею удавку. Она хрипит, рвется, но я не отпускаю ее и она падает к моим ногам замертво. И я вскидываю в восторге руки, подпрыгиваю и ору, ору победный вопль первобытного человека...
Я убивал ее кухонным топориком. Разделывал на столе различными ножами на мелкие кусочки, раскидывая во дворе перед стаей ворон...
Я топил ее в бассейне. Последние пузыри на поверхности и вот ее безвольное тело мягко опускается на дно...
Я знал, что никогда не смогу убить. Ни ее, ни кого-то другого. Я даже не смогу нанять убийцу. Мысль о том, что я действительно убил, сведет меня с ума. Если раньше не сведут с ума мысли о представляемом убийстве.
Я травил ее. Цианистый калий в суп. Конвульсии. Мышьяк в чесночный соус. Оцепеневший труп. Как красива, как хороша и как любима она мною в гробу...
Я распинал ее в мастерской. Вбивал в нее гвозди. Она истекала кровью. И с каждой каплей я становился свободней...
Я бросался на нее привидением среди ночи. Инфаркт. Перед звонком в "скорую" – пауза в полчаса. Сердобольный врач разводит руками, а я брожу по пустому дому и ору, ору вопль первобытного человека.
Я высасывал из нее кровь вампиром. Накачивал наркотиками. Щекотил до смерти. Сжигал на костре. Бросал с балкона. Но она была живее всех живых. Она восставала из пепла. Выныривала. Воскрешала...
Я заливал ей горло свинцом. Колесовал и четвертовал. Но она оживала и говорила:
– Александро, дорогой. О чем это таком ты думаешь?
Я начал пить. Немножко в кабинете. Побольше дома.
Я и раньше надирался по поводу. Теперь я пил ежедневно.
Я перестал убивать ее. И начал убивать себя. В подвале, в мастерской, в саду, в прихожей, в ванной, на кухне, в спальной, в гостиной, на балконе, у бассейна. Везде у меня была припрятана бутылочка свободы.
Я ни с кем не хотел бороться. Никому ничего объяснять, доказывать. Я хотел одного. Чтобы меня отпустили, чтобы мне дали свободу. Свободу мыслей, жестов, поступков.
И с каждым глотком все больше и больше свободы вливалось в меня. Я смеялся, видя ее непонимающее лицо, ее невозможность совладать со мной, подчинить меня, причинить мне боль.
Да, она могла бы запереть меня в психушке, отдать на принудительное лечение. Но кто бы с ней остался рядом? Кого бы она мучила вместо меня?
Она была не готова к моему побегу. И хотя отыскивала мои запасы, разбивала бутылки, она понимала, что проиграла – я покупал новые. Меня забавляла наша игра: я изощренно прятал, она как профессиональный сапер искала и находила. Но находила всегда меньше, чем я прятал. И с каждой бутылкой я все больше отдалялся от нее.
Каждый вечер я праздновал победу, ускользая от нее и накачиваясь жидкостью свободы. Я сидел в кресле или лежал на ковре или на лужайке и давал свободу своим мыслям, ощущал себя недосягаемым для нее.
Мои веки смыкались. Перед глазами вспыхивал яркий свет. Другой свет. Другое небо. Другая земля. Море. Чайки. Это остров. Хижины среди зарослей. И дружелюбные, симпатичные аборигены. Они смеются, машут мне руками. Аборигенки. Ах, как смотрит на меня вон та. Да, она очень мила...
Я засыпал, пуская пьяные, но как в детстве счастливые слюни...
Каждый день после работы или с утра по выходным я обходил и обползал свои владения, зачастую не добираясь до спальни самостоятельно. Она била меня по щекам, она что-то кричала, но она была далеко. Она ничего не могла мне сделать. Я смеялся ей в лицо. Ей не добраться до меня, ей не причинить мне боль, не подчинить мои желания, не изменить ход моих мыслей. Все что она может – отобрать бутылку, но я обязательно найду другую...
А сегодня у меня прекрасный повод, редкостный праздник. Целый вечер ее не будет дома. Уехала на презентацию нового детища своего папашки. Такой вечер не скоро повторится. Чтобы распить бутылочку вот так, не прячась. Не оборачиваясь на шаги и шорохи, не боясь, что она зайдет и отберет выпивку. У камина, за столиком с закуской, не торопясь, расслабясь.
Ну-ка, милая, иди сюда. Сейчас я наклоню твою головку и прижмусь к тебе губами, и ты отдашь мне всю свою плоть, всю свою страсть, все свое тепло, грезы. Ты подаришь мне свободу, это сладкое, высшее чувство...
О, я уже вижу, вижу мой остров. Остров свободы. Остров покоя. Нет журналов. Нет душевного макияжа. Нет лживых слов. Такое настоящее теплое солнце. Такой чистый и здоровый воздух. Здравствуйте, мои друзья. Здравствуй, моя Лола.
У тебя новая повязка?.. И новые бусы?.. Ты ждала меня, Лола?.. Конечно, ждала. Ты что-то шепчешь на непонятном еще мне языке. Твой отец не будет против, если этот день мы проведем не в деревне, а на берегу океана, только вдвоем?.. Что сказала твоя мать?.. Мы можем идти? Как они добры и чутки. Я не обману их доверия, не причиню тебе зла. О, Лола, дай мне свою руку. Я крепко сожму ее. Бежим, бежим к океану. Ты пахнешь страстью, твои глаза и губы зовут, твои пальцы дрожат. Скорее окунемся в прохладные волны – моя кровь слишком горяча, мое лицо пылает. Лола, ты будешь во мне такое желание... Мы плескаемся в океане как дети. И бросаемся на песок. Я читаю тебе стихи, которые только что сочинил сам. Я пою тебе песни, которые ты не понимаешь. Но как ты слушаешь меня... Нет, по твоим глазам я вижу – ты понимаешь... О, я хочу, чтобы ты слушала меня. Как много я хочу рассказать тебе... И ты что-то шепчешь. Я обязательно выучу твой язык, я так хочу понимать и быть понятым... А хочешь, я покажу тебе, как здорово я играю в футбол. В колледже я был лучшим полузащитником. Да, я сильный. Не веришь? Я донесу тебя на руках вон до той скалы... Донес... Ты смеешься... Ты верила, но хотела, чтобы я нес тебя по песку, прижимал тебя к своей груди, к своему сердцу... Хочешь, чтобы я нес тебя дальше, к тем пальмам?..
Ну, кто может звонить в такую минуту?
– Александро, Александро. Люси попала в автокатастрофу... Это ужасно. Но не волнуйся. Она жива. Пара шишек, легкое сотрясение. Она будет жить долго...
О, господи, какая же она дрянь... Стерва... Сволочь, мразь, гадина...
© Александр Ермак
Майорка – Москва, 1994-1995